[Solano]

Ее глаза разочарованно блеснули, и она отвернулась от меня к Эдуарду.
- Эдуард, - прошептала она.
Он вздрогнул, оторвал взор от картины, почти безумно взглянул на женщину, потом с силой потряс головой и наконец опомнился.
- Милая, милая, Наденька! - горячо зашептали его губы. - Пожалуйста, я прошу вас, пожалуйста, вспомните обо мне, когда станете знаменитой. А это случится, случится непременно и очень, очень скоро, как только ваши божественные шедевры увидит мировое сообщество. Вспомните обо мне, жалком художнике-оформителе, вспомните в своем величии и великолепии, я так хочу быть среди ваших друзей! Я жажду всем своим сердцем быть всегда рядом с вами! Пусть в тени, пусть на расстоянии, но с вами! Или у ваших ног...
Щечки Надежды в одно мгновение вспыхнули, ее лицо просветлело, и она мимоходом бросила на меня взгляд, полный укора.
- Я представляю, что будет, когда я привезу эти картины в Одессу и покажу специалистам! -увлеченно продолжал Эдуард. - А одесситы, что скажут одесситы, когда я организую выставку ваших работ в художественном салоне?! Одесситы ведь отлично разбираются в искусстве! Они будут гордиться, что именно в их городе явила себя миру величайшая художница Надежда...
- Тараненко, - смущенно подсказала она.
- Да, Надежда Тараненко! Великая художница, великая сподвижница возвышенного, изящного искусства! - Эдуард весь сиял, глаза его искрились и выражали высшую степень восхищения и блаженства.
Он слегка дотронулся до плеча Надежды и, обуреваемый необъяснимым порывом, вдруг упал перед ней на колени.
Смущенная и польщенная, оробевшая и очумевшая от изысканных похвал, она порывисто закрыла лицо обеими руками. Я видел, как сквозь ее тоненькие пальчики сочились слезы счастья...
- Значит, так, Наденька, - через минуту взволнованно, но уже деловым тоном заговорил Эдуард, присаживаясь в кресло. - Вы дадите мне несколько своих работ. Пока лишь акварелей. Начнем с них. После выставки мы организуем издание красочного альбома с иллюстрациями ваших картин. Затем, на то время это будет уже легко сделать, предоставим их в выставочные галереи Киева и Москвы, Парижа и Токио, Нью-Йорка и Санкт-Петербурга... Вы только представьте, милая Наденька, какое будущее вас ждет, какая громадная слава! Вами будут восхищаться, вас будут боготворить миллионы!
Надежда повернула к Эдуарду свое милое личико и смотрела на него с воодушевлением, благодарностью и почти что с любовью.
Мне стало стыдно за себя: я так сухо обошелся с этой гостеприимной и славной женщиной, не сказал ей ни одного теплого слова, а она, действительно, талант, величайший талант. Эдуард ведь не может ошибаться, он же специалист.
Потом мы пили чай с вишневым вареньем. Молодая хозяйка не сводила глаз с Эдуарда. Они говорили о живописи и графике, об искусстве. Художник-оформитель еще раз уверил Надежду, что ее ожидает громкая слава великой художницы. Она раскраснелась, счастливо улыбалась и все говорила:
- Не преувеличиваете ли вы мой талант, Эдичек? Скажите честно, не преувеличиваете?
- Что вы, что вы, Наденька, будьте уверены - вы великая художница! - еще и еще раз утверждал он.
Я вышел на балкон, чтобы выкурить сигарету. Дождь перестал лить, небо очистилось от туч. Была теплая майская ночь, в темно-синем небе, как бриллианты, сверкали крупные и мелкие звезды, Безумно, до одури пахло сиренью.
Когда я возвратился в гостиную, Эдуард держал Надежду за руки и что-то тихо говорил ей. Мне почему-то подумалось, что вот, возможно, они и нашли друг друга - нашли на всю оставшуюся жизнь.
- Ага, ты уже покурил, инженер! - наконец заметил меня Эдуард. - Ну что, ты ляжешь здесь на диванчике, а мы с Надей пойдем в ее комнату. Нам надо еще о многом поговорить, - и он подмигнул мне - подмигнул как-то игриво, по-заговорщицки.
Утром я проснулся позже обычного, наверное, потому, что поздно лег спать. Умывшись в ванной, я стал надевать чистую рубашку, достав ее со своей дорожной сумки. И тут вошла мать Надежды:
- Разбудите, пожалуйста, своего товарища, - попросила она. - И милости прошу на кухню - будем завтракать.
- А Надя еще спит? - спросил я.
- Нет, - покачала головой женщина. - Она уже ушла на работу, в свою столовую. Надя работает поваром.
Через минуту в гостиной появился заспанный Эдуард.
- Надя оставила вам записку, - обратилась к нему женщина и протянула клочок бумаги.
Он развернул записку, пробежал глазами по неровным строчкам, потом, с досадой вздохнув, скомкал ее и небрежно сунул в карман брюк. Моего взгляда он почему-то избегал.
- Не робей, приятель! Я все понимаю, - сказал я.
- Что ты понимаешь? - насмешливо спросил Эдуард. - Не робей, говоришь? С чего бы мне робеть? Я стреляный воробей!
Мать Надежды позвала нас на кухню. Но я категорически отказался от завтрака за нас обоих:
- Большое спасибо вам за гостеприимство! Но мы еще не проголодались. Верно, Эдик?
- Угу! - уныло подтвердил он и стал собираться.
Когда мы попрощались и уже переступили порог квартиры, женщина вдруг остановила нас:
- Минуточку! Я же забыла отдать вам папку. Надя просила...
Она метнулась в комнату Надежды и вернулась оттуда с большим пакетом, перевязанным толстым шпагатом. Подала Эдуарду.
- Что это? - хмуро поинтересовался он.
- Надины работы, - пояснила женщина.
На улице, не пройдя и десяти шагов от дома, в котором жили Надежда и ее мать, Эдуард вдруг швырнул папку на кучку мусора, который еще не успели убрать дворники.
- Что ты делаешь? - опешил я. - Это же Надины картины!
- Кому они нужны! - буркнул он, доставая из кармана пиджака сигареты.
- Как это кому? - не понял я. - Ты же утверждал...
- Мало ли что я вчера утверждал! - резко перебил меня Эдуард. - Надо же мне было как-то запудрить мозги этой глупой курице...
- Так что, все твои слова восхищения Надиными работами - ложь? - я не верил своим ушам.
- Все ее творения - мазня, не стоящая доброго слова! - почти со злом выкрикнул Эдуард.
От неожиданности и возмущения я даже остановился.
- Чего стал? - раздосадовано спросил он, тоже останавливаясь.
- Ну, ты и скотина! - не выдержал я. - Врезать бы тебе промеж глаз, да руки пачкать не хочется!
Эдуард подхватил свой чемоданчик и, сплюнув себе под ноги, споро зашагал по тротуару прочь от меня. Потом вдруг остановился, повернулся и с презрением проговорил:
- Что, дружок, жаба задавила? Хотел, небось, сам с этой дурочкой позабавиться, но не обломилось?
В ответ я обложил его трехэтажным матом. Других слов у меня для него не нашлось...

И, те же характеристики, что у героя первого поста:

2- конфликтоустойчивость
3- отменно подвешенный язык
4- полное отсутсвие совести.

За исключением первого - у Максима из мемуаров было выдающееся природное обаяние, "легким движением руки.." как говорится.
Эдуарду приходится на ушах стоять, чтоб изображая импозантность, получить такой эффект -
поведение выученное, ну вот такому, да, можно научиться, собственно вся "наука" - в "раскрепощении" - "какая совесть, чувак! устарело!"
Заманчива ли успешность "надувного" альфа? Сомнительно.
(Да и метод все равно запалили,
слишком бодрая доверительность теперь скорее настораживает, чем привлекает, как некогда перестало работать "давайте поднесу чемодан!")