Положи булку в микроволновку.
Достань сок из холодильника.
Дай черепахе картошки.
Достань платок из кармана Х.
При этом часть заданий давали в двух вариантах, смысл которых менялся в зависимости от порядка слов в предложении:
Выйди на улицу и найди там морковку.
Вынеси морковь на улицу.
Налей кока-колы в лимонад.
Налей лимонад в кока-колу.
Многие обращенные к нему фразы провоцировали совершение необычных (или даже обычно наказуемых) действий с обычными предметами:
Выдави зубную пасту на гамбургер.
Найди собачку и сделай ей укол.
Нашлепай гориллу открывалкой для банок.
Пусть змея (игрушечная) укусит Линду (сотрудницу) и т. д.
Ежедневные занятия с Канзи постоянно были направлены на то, чтобы снова и снова выяснять пределы его понимания происходящего. Например, во время прогулки его могли попросить:
Набери сосновых иголок в рюкзак.
Положи мячик на иголки.
а через несколько дней:
Насыпь иголок на мячик.
Канзи получал и такие задания, реакцию на которые трудно было предсказать. Вот один из примеров. С шестимесячного возраста любимыми игрушками Канзи были шарики и всевозможные мячи, большие и маленькие, мягкие и твердые. Он не мог быть счастлив вполне, если у него не было хотя бы одного мячика, а еще лучше, если их было два или три. Когда другие обезьяны хотели подразнить или вывести из себя Канзи, они старались отобрать у него его сокровища, стоило тому зазеваться. Канзи всегда был начеку, если ему говорили: "КТО-ТО ХОЧЕТ ВЗЯТЬ ТВОЙ МЯЧ", он немедленно оборачивался и спешил его забрать. Когда у Канзи бывало пять-шесть мячиков и ему приходилось идти вместе с другими бонобо, ему бывало нелегко, так как то один, то другой мяч падал и катился туда, где его могут схватить другие обезьяны, ведь пока Канзи догоняет один мяч, остальные катятся в разные стороны.
Иногда Канзи показывали видеофильм, в котором горилла крадет один из его мячей и играет с ним. Канзи впивался глазами в экран, как только начинал разворачиваться этот сюжет, а затем бросался в те места, которые увидел на экране, чтобы немедленно найти мячик.
Большая картина
- То есть в большой картине получается так: сначала возникли необходимые зоны в мозге (зеркальные нейроны), затем язык жестов, затем язык звуков, то есть речь?
- Тут можно только реконструировать: видимо, сначала жест стал сопровождаться звуком. Умение говорить - проявление общего умения вообще что-то тонко делать: метать предмет точно в цель, делать орудия по образцу... У маленьких детей развитие языка прямо пропорционально развитию мелкой моторики пальцев. Чем больше мы манипулируем с предметами, тем быстрее начинаем говорить, поскольку это одна и та же способность - умение тонко дифференцировать свои мускульные движения в соответствии с ситуациями. Если оно есть, можно выделить определенные комплексы мускульных движений для именования предметов внешнего мира. Так возникает любая знаковая система - и примитивных позвоночных, и наша. Только у примитивных позвоночных она закрытая - достаточно различать пять ситуаций опасности, и на это хватает пяти криков, пяти демонстраций. Для человека, который попадает во все новые и новые жизненные ситуации, нужны и новые слова - поэтому язык должен быть комбинаторным. Обозначающие комбинации движений должны быть не заданы изначально, а создаваться по неким правилам. Из фонем должны составляться слова, слова должны складываться в предложения. Опыты с "говорящими обезьянами" показывают - у них достаточно развито сознание, чтобы понять, что в предложении есть грамматика, что предложения строятся по определенным правилам. Они даже умеют выделить некую грамматическую структуру в предложении на жестовом языке.
- В чем же мы их обгоняем?
- В важнейшей способности - придумывать новые слова, вводить новые понятия. Наш язык эту способность максимально развил. Рубикон на пути к появлению человека - труд (как Энгельс справедливо отметил), но не как физические усилия, напряжение и пыхтение, а как способность точно изготавливать сложные предметы по некому идеальному образцу (это Лоренц добавил). Включая изготовление составных орудий, на что - в простейших формах - способны уже обыкновенные шимпанзе (пробойник, которым дырявят стену термитника, и удочка, которой потом выуживают термитов через дырку).
Ведь слово, словесный знак как психическое орудие по Выготскому - квинтэссенция составного орудия вообще, так как содержательное сообщение "делается" из незначащих единиц, не звуков, а моделей звуков - фонем.
В условиях прогресса материальной культуры и развития "первобытной экономики" эта способность непрерывно совершенствуется. Требуется все большая точность соответствия вещи и идеи. Появляются составные идеи. Новая вещь требует умения сочетать идеи, умения создавать идеи новой вещи. И в какой-то момент происходит соединение "мышления" и "речи", развивавшихся у животных раздельно - речь становится интеллектуальной, а мышление речевым. Это я опять Выготского цитирую. В этой системе взглядов словесный знак - такое же произведение материальной культуры, как каменный топор, только действующее в сфере психического.
Мы смотрим на ситуацию, выделяем в ней идею - скажем, "пожар", "угроза", "агрессия", - обозначаем ее знаком, и этот знак оказывается орудием, толкающим меня и моих компаньонов на определенные действия. Поэтому - как мне кажется - сначала была орудийная деятельность, где знаковую функцию приобретали жесты, сопряженные с изготовлением орудий. Ведь материальная культура вовсе не спонтанное изобретение отдельных особей, а устойчивая традиция, передаваемая от поколения к поколению.
Возвращаясь к вопросу о "большой картине" - в целом прослеживается такая траектория: разрушение видоспецифической системы сигнализации типа верветок, затем - неспецифические сигналы ad hoc у макаков и антропоидов, затем - становление языка фактически заново, через способность создавать концепты, связывать их со звуками и жестами, аранжирующими орудийную деятельность.
Очень важно понять, что наш с вами язык - такое же новообразование, как новая кора головного мозга у млекопитающих.
|